Клайв Льюис - Космическая трилогия [сборник]

Клайв Стейплз Льюис родился 29 ноября 1898 г. в Ирландии. Первые десять лет его жизни были довольно счастливыми. Он очень любил брата, очень любил мать и много получил от нее — она учила его языкам (даже латыни) и, что важнее, сумела заложить основы его нравственных правил. Когда ему еще не было десяти, она умерла. Отец, человек мрачноватый и неласковый, отдал его в закрытую школу подальше от дома. Школу, во всяком случае — первую из своих школ, Льюис ненавидел. Лет шестнадцати он стал учиться у профессора Кёркпатрика. Для дальнейшего важно и то, что Керкпатрик был атеистом, и то, что ученик сохранил на всю жизнь благодарное, если не благоговейное отношение к нему. Многие полагают, что именно он научил Льюиса искусству диалектики. Так это или не так, несомненно, что Льюис попытался перенять (на наш взгляд, успешно) его удивительную честность ума.

В 1917 г. Льюис поступил в Оксфорд, но скоро ушел на фронт, во Францию (ведь шла война), и, лежа в госпитале, открыл и полюбил Честертона, но ни в малой степени не перенял тогда его взглядов. Вернувшись в университет, он уже не покидал его до 1954 г., преподавая филологические дисциплины. Английскую литературу он читал тридцать лет, и так хорошо, что многие студенты слушали его по нескольку раз. Конечно, он печатал статьи, потом — книги. Первая крупная работа, прославившая его в ученых кругах, называлась «Аллегория любви» (1936), но это не нравственный трактат, а исследование средневековых представлений.

В 1954 г. он переехал в Кэмбридж, потому что ему дали там кафедру. В 1955 г. стал членом Британской академии наук. В 1963-м — ушел в отставку по болезни, а 22 ноября 1963 г. — умер, в один день с Джоном Кеннеди и Олдосом Хаксли.

Казалось бы, почтенное жизнеописание крупного ученого. Так оно и есть. Но были и другие события, в данном случае — более важные.

Льюис потерял веру в детстве, может быть тогда, когда молил и не умолил Бога исцелить больную мать. Вера была смутная, некрепкая, никак не выстраданная; вероятно, он мог бы сказать, как Соловьев-отец, что верующим он был, христианином не был. Во всяком случае, она легко исчезла и не повлияла на его нравственные правила. Позже он писал: «Когда я поступил в университет, я был настолько близок к полной бессовестности, насколько это возможно для мальчишки. Высшим моим достижением была смутная неприязнь к жестокости и к денежной нечестности; о целомудрии, правдивости и жертвенности я знал не больше, чем обезьяна о симфонии» («Страдание»). Помогли ему тогда люди неверующие: «…я встретил людей молодых, из которых ни один не был верующим, в достаточной степени равных мне по уму — иначе мы просто не могли бы общаться, — но знавших законы этики и следовавших им» (Там же). Когда Льюис обратился, он ни в малой мере не обрел ужасного, но весьма распространенного презрения к необратившимся. Скажем сразу, это очень для него важно: он твердо верил в «естественный закон» и в человеческую совесть. Другое дело, что он не считал их достаточными, когда «придется лететь» (так сказано в эссе «Человек или кролик»). Не считал он возможным и утолить без веры «тоску по прекрасному», исключительно важную для него в отрочестве, в юности и в молодости. Как Августин, один из самых чтимых им богословов, он знал и повторял, что «…неспокойно сердце наше, пока не упокоится в Тебе».

До тридцати лет он был скорее атеистом, чем даже агностиком. История его обращения очень интересна; читатель сможет узнать о ней из книги «Настигнут радостью». Занимательно и очень характерно для его жизни, что слово «joy» — «радость», игравшее очень большую роль в его миросозерцании, оказалось через много лет именем женщины, на которой он женился.

Когда он что-то узнавал, он делился этим. Знал он очень много, слыл даже в Оксфорде одним из самых образованных людей и делился со студентами своими познаниями и в лекциях, и в живых беседах, из которых складывались его книги. До обращения он говорил о мифологии (античной, скандинавской, кельтской), литературе (главным образом средневековой и XVI века). Он долго был не только лектором, но и «tutor»’ом — преподавателем, помогающим студенту, вроде опекуна или консультанта. Шок обращения побудил его делиться мыслями обо всем том, что перевернуло его внутреннюю жизнь.

Он стал писать об этом трактаты; к ним примыкают и эссе, и лекции, и проповеди, большая часть которых собрана в книги после его смерти. Писал он и полу-трактаты, полуповести, которые называют и притчами — «Письма Баламута», «Расторжение брака», «Кружной путь». Кроме того, широко известны сказки, так называемые «Хроники Нарнии», трилогия — «За пределы Безмолвной планеты», «Переландра», «Мерзейшая мощь», — которую относят к научной фантастике, тогда как это «благая утопия», или, скорее, некий сплав «Fantasy» с нравственным, а то и богословским трактатом. Наконец, у него есть прекрасный, печальный роман «Пока мы лиц не обрели», который он писал для тяжелобольной жены, несколько рассказов, стихи, неоконченная повесть.

Многое переведено, многое уже вышло у нас. Этому можно только радоваться; но тут встают другие вопросы.

Когда здесь, у нас, вдруг «обнаружили» Льюиса, он показался очень своевременным. Тогда мы не знали, что именно в это время «там» — в Англии, в Америке — воскресает, а не угасает интерес к нему. В начале шестидесятых, после его смерти, довольно уверенно предсказывали, что интерес этот скоро угаснет совсем. Вообще в шестидесятых, а где — в пятидесятых, как-то быстро и бездумно положились на то, что откат влево, неизбежный после авторитарности, тоталитарности, всезнайства, так и останется, и других колебаний маятника уже не будет. Они были, и слава Богу, что многим пришел на помощь Льюис, а не один из категоричнейших проповедников Веры-и-Порядка любой ценой.

Нам казалось, что трактаты и эссе Льюиса в высшей степени своевременны, но степень эта, видимо, не была «высшей». Наверное, она и сейчас не высшая; однако теперь намного легче представить себе, что под каждым стоит нынешняя дата. Тогда мода на религиозность была, но не все об этом знали. Попытки выдать свои пристрастия за волю Божью тоже были, но как мало, как скрыто! А вот вседозволенность была и есть, и никакие моды с ней не справляются.

Льюис, просто и твердо веривший в Провидение, был бы рад, что его смогут читать многие, когда и темы его своевременны для многих. Он был бы рад, если это так; я не знаю, так ли это. Сравнительно долгий, почти двадцатилетний опыт самиздатовского Льюиса подсказывает, что этот христианский писатель разделил судьбу всего, что только есть в христианстве, — он очень нужен, его все время читают, но почти не слышат и не могут толком понять.